– Знаешь что? – сказал Чистяков Ашоту, когда они вышли в коридор. – Я вижу, у тебя тоже "того", не все дома. Давай иди в женскую палату – я отгорожу тебя ширмой от девочки – и ложись там спать на свободную койку. Пока в отделении все стабильно, ложись и спи. Если кого-нибудь привезут, я тебя растолкаю, заодно и поможешь. А сейчас я и сам справлюсь. Завтра будет твое дежурство и лучше, если ты вступишь на него в выспавшемся состоянии. Понял?

– О’кей, – ответил Ашот. – Благодарю за внимание. Вы настоящий друг.

– Я тебе не друг, а дед, – строго сказал Чистяков. – Вколоть тебе кубик реланиума, чтобы быстрее заснул?

Ашот представил себе больничную простыню, плоскую подушку, которую он достанет из шкафа, знакомые запахи, тихие каблучки медсестры… И сон, желанный сон забрезжил перед ним, ласково раскрывая свои объятия.

– Вот уж чего не надо! – ответил он. – Я и без реланиума отлично засну!

Он посмотрел на Нику, прошел за ширму и сбросил ботинки.

"Танька – дура! А девочка из трамвая как раз ничего! Душевная!" – успел подумать Ашот, забрасывая на высокую кровать ноги в носках и пижамных брюках. Он повернулся на бок, натянул на плечи больничное одеяло, засунул по привычке руку под щеку и равномерно и сладко задышал, тихо и размеренно, без всякого лекарства. И ему привиделись знакомые лица родных, и цветущий сад, и розовые лепестки цветов абрикоса, которые сладкий ветер сбивал на крышу сарая. И он увидел себя самого, еще мальчика, лежащего на животе на старом одеяле, с куском лепешки и с интересной книжкой в руках. А мать, уже тогда казавшаяся пожилой, ведь он был самым младшим из братьев, стояла на пороге их большого каменного дома в черном платье, в тапочках с меховой опушкой, ласково улыбалась, что-то говорила, звала его и приветливо махала рукой.

И вдруг в самой середине его сна в палату в сопровождении Валерия Павловича Чистякова вошла сама Валентина Николаевна, тоже в черном платье, со светлой розой в пакете и с шикарным букетом бледно-голубых и коричневых ирисов в руках.

– Эх, цветы-то какие у вас роскошные! – сказал Валерий Павлович, не зная, что и подумать. И с чего это сегодня на его дежурство случился такой наплыв?

– А с Ашотом что случилось? – испуганно спросила Валентина Николаевна, увидев на подушке знакомую курчавую голову.

– Что-то у него не сложилось, – ответил Валерий Павлович. – Вот он и вернулся. Мы все говорим "Ашот, Ашот… хороший специалист. Ашот – туда, Ашот – сюда" – а он, в сущности, одинокий бездомный человек, у которого нет дома и семьи.

– Если так разобраться, – шепотом сказала Тина, осторожным движением прикрывая одеялом Ашоту ноги, – у того простреленного кавказца из соседней палаты тоже нет дома. И у алкаша, наверняка, тоже.

– Да, – согласился Чистяков. – Только те люди – со знаком минус, а наш Ашот – со знаком плюс.

– Кто бы знал, – сказала Тина, – кто и когда расставлял эти знаки…

– А вы-то как здесь оказались? – спросил Чистяков. – Неужели и у вас не сложилось? Судя по букету, не скажешь.

– И я не исключение, – задумчиво сказала Тина. – Вот бы еще точно определить и мое положение относительно оси ординат. – Она обвела взглядом палату. – Где бы взять ведро? В банку мои ирисы не влезут, а уж в нашу крохотную вазочку – тем более.

Понятливая медсестра, слышавшая разговор врачей, тут же принесла Тине большую пластиковую емкость из-под дистиллированной воды. Вместе кое-как они обрезали узкое горлышко ножницами – и вот уже на шатком журнальном столике в ординаторской стоял невиданной красоты букет. Розу Тина подарила сестре, а та поставила ее на стеклянный столик с лекарствами рядом с Никой.

Валентина Николаевна же надела крахмальный халат, в котором она посещала врачебные конференции (старый-то она унесла стирать домой) и решила сходить в ЛОР-отделение узнать, что и как там произошло с ее бывшей подругой.

Ашот безмятежно спал. Чистяков пошел привычным путем в обход по палатам, от одного больного к другому, сестра заварила ему, наконец, чай – и относительный мир и покой на какое-то время воцарились в отделении реанимации.

У их соседей с седьмого этажа было беспокойно. В смотровой ЛОР-отделения вовсю горел яркий свет, и дежурный врач разрывался между послеоперационным кровотечением у девочки восемнадцати лет и инородным телом пищевода у семидесятилетней бабульки, решившей на ночь глядя полакомиться жареной рыбой.

– На ночь, бабушка, в вашем возрасте надо только кефир пить, – чертыхался врач, безрезультатно пытавшийся третий раз захватить щипцами и протащить вместе с трубой эзофагоскопа невообразимо скользкую острую рыбную кость, вонзившуюся в слизистую оболочку. Рядом, в соседнем кресле, сидела девчонка с открытым ртом и вытаращенными от ужаса глазами, а дежурная медсестра прижимала к кровоточащей поверхности миндаликовой ниши марлевый тампон на зажиме.

– Зажим только не выпусти, – говорил ей сквозь зубы дежурный врач, – а то будет еще одно инородное тело.

– Обижаете, начальник, – сказала медсестра и переменила затекшую руку. Рыбную кость в этот момент удалось зажать. Изгибаясь и затаив дыхание, врач потянул эзофагоскоп вместе с щипцами и костью вверх на себя. На минуту время остановилось – но вот доктор вздохнул полной грудью, распрямился и стал рассматривать перед лампой косточку, наконец извлеченную из пищевода на свет божий.

– Ну, какую рыбу-то на ночь ели, бабуля? – спросил, он, и в голосе его послышалось торжество. – Треску, что ли, трескали?

– Да бес попутал, сынок! – радостно закрестилась обретшая речь бабулька, почувствовав освобождение и от кости, и от эзофагоскопа.

– Зубов-то небось нет, а все туда же, как молодая! – улыбаясь, сказал врач и протянул бабульке трофей в марлевой салфетке. – Держи, бабушка, вот она, твоя косточка! – И он с гордостью продемонстрировал острую, довольно крупную, извитую треугольную кость. – Такими костями шкуры шили в доисторическом периоде!

Бабулька заохала и зажала завернутую в марлевый лоскуток кость в высохшем кулачке.

– Ох, вся измучилась я, так было больно! Дай бог тебе здоровья, сынок!

– Да ладно, будем живы – не помрем!

Доктор повернулся на круглом стуле к следующей больной.

– Давай мне зажим и вези бабку в палату! – сказал он сестре и ловко перехватил из ее рук инструмент.

– Да сама я дойду, сама! – засипела бабулька, радуясь, что экзекуция кончилась благополучно, и со всех ног засеменила в палату. Дежурный врач и сестра не выдержали, засмеялись. Но тут со второго кресла, перед которым теперь сидел доктор, раздался стон.

– Доктор, я умру? – неожиданно, еле разборчиво простонала девчушка, которой утром сделали операцию по удалению миндалин.

– А как же! – ответил доктор и спокойно сменил один зажим на другой с чистым тампоном, внимательно осмотрел послеоперационную рану. – Мы все умрем, – философски продолжал он. – Весь вопрос только в том, когда! – он удобнее перехватил зажим. От длительного вынужденного положения спина у него затекла, и даже еще больше, чем курить, доктору хотелось размяться. – Хорошо бы, это случилось не ранее чем лет через восемьдесят. – Он говорил спокойно и размеренно, а сам соображал, что лучше сделать: подождать еще или все-таки ушить рану. Оба варианта имели свои достоинства и недостатки.